Всем знакомо творчество сказочника Александра Шарова . Но его детская проза 50-х годов совсем иная. Признаться, читала повесть «Ручей одинокого бобра» и внутренне удивлялась: повесть для подростков рассказывает не столько о самих подростках, сколько о взрослых, которые их окружают. Взрослых людях со своими сложными судьбами и ошибками.
![]()
Шаров. А. Ручей старого бобра: повесть / рисунки О.Коровина. - М.: Детгиз, 1961. - 112 с.Повесть написана в 1957-58 годах,
Хотя главный герой, конечно, мальчик Коля Колобов. Совсем недавно закончилась война, и он живет вдвоем со старшим братом в небольшом поселке.
Автор очень бережно подбирает слова, когда знакомит нас со своими героями. Мелкие детали, нюансы, умолчания позволяют нам понять, как все непросто в доме Колобовых,и вместе с тем почувствовать, что старший и младший брат очень любят друг друга.
«…Дверь в комнату была открыта, и я увидел человека лет тридцати — тридцати пяти, задумчиво сидящего у обеденного стола боком к двери. Лицо у него худое и болезненное, волосы растрепаны, губы растрескались, белки глаз красноватые.
Он причесался маленькой гребенкой и, отбросив ее, снова взъерошил волосы обеими руками. Услышав мои шаги, он обернулся, и на лице его установилось странное, раздражающее даже выражение старательного актера, который, играя веселую роль, непрерывно думает о другом: что вот жена его не любит; или, как ни верти, получки до конца месяца не хватит; или что-либо еще в таком роде.
Мускулы лица изображали нечто вроде улыбки, а глаза оставались тревожными.
— Постоялец? — спросил он почти скороговоркой.— Дело хорошее, милости просим... Сейчас закусим в честь...
Он выбежал на кухню, вернулся с чугуном горячей картошки и миской соленых огурцов, открыл шкаф, поставил на стол стопки и большой графин.
Казалось, Алексей Кузьмич только теперь заметил, что графин пуст, потряс им и развел руками:
— Финансы, как на грех, у Кольки...
В поселковом совете меня предупредили о слабости — «горе горьком», как выразился председатель, — старшего Колобова, но я растерялся и протянул деньги.
— Зачтем как аванс, — пробормотал он, направляясь к выходу.
Лицо его сразу потеряло неестественно оживленное выражение; жесты, мелкие и суетливые прежде, приобрели степенность...
...Алексей Кузьмич отсутствовал минуты три-четыре, не больше, и вернулся в сопровождении мальчика лет четырнадцати со строгим и, как мне показалось в первый момент, неприязненным выражением лица.
— Главкома встретил, значит, «не состоится», — кивнул он в сторону мальчика. — Знакомьтесь: Колобов Николай. Так сказать, главный Колобов.
Мальчик насупился, сжал рот, отчего на его лице сильно выступили скулы, и молча кивнул. Мы сели к столу.
Алексей Кузьмич ел с неохотой, изредка почти не прожевывая, глотал горячую картошку. Братья поглядывали друг на друга, стараясь сделать это исподволь, незаметно, и лица их при этом сразу менялись, «освещались» изнутри, как вдруг освещается погруженная в сумерки комната.
В эти мгновения на лице Алексея Колобова проступало еще одно, новое выражение. Лицо делалось угрюмым, как у тяжелораненого, уже понимающего, что ему грозит, и одновременно не то чтобы более человечным, а просто очень человечным.
— Что мы имеем в лице главкома? — продолжал Алексей. — Во-первых, сумасброда...
— Да перестань ты, — спокойно, без негодования, перебил Николай, видимо радуясь тому, что старший брат немного оживился.
— Могу и перестать, вы сами увидите. Прошлый год, невзирая на тройки, посвятил все силы натаскиванию почтенной собаки Мины, ничем не опороченной в прошлом, на грибы...
— И натаскаю! — перебил Николай.
— И натаскал! — продолжал старший брат. — Только Мина делает стойки исключительно перед мухоморами. Она их, между прочим, чувствует за версту и, почуяв, бежит, как гончая за зайцем. И сейчас, обратите внимание, как воет по ночам на луну или звезды: очевидно, унюхала на одной из них мухомор. Воет и ест, а от несения другой службы отказалась.
Николай еле заметно улыбнулся.
Алексей Кузьмич облегченно вздохнул, невольно показывая, как важно было для него успокоить брата, и продолжал более громко, словно заглушая другой, трудный и безрезультатный разговор:
— А прошлый год вычитал, что где-то в Индии к древнему камфарному дереву слетаются бабочки и летают до сумерек, образуя удивительнейший хоровод.
— Не в Индии вовсе, а в Китае, — поправил Николай.
— Пусть, — согласился брат. — Так он раздобыл в Воронежском ботаническом саду камфарный лавр, высадил вон там у школы и три месяца пролежал на брюхе, ожидая, пока слетятся бабочки.
— Дождался? — спросил я.
— Ревмокардита, правда в легкой форме...
После завтрака Николай проводил меня в комнату. Тут стояли койка, прикрытая плащ-палаткой, стол, два табурета; было чисто и светло.
Мальчик шагнул к двери, но не вышел, довольно долго стоял насупившись, наконец, не поднимая головы, предупредил:
— Вы с Алексеем не пейте. — Не давая мне ответить, сердито добавил: — Если пить будете, съезжайте лучше!
— Я не буду.
— Честное слово?
— Честное слово!
Николай взглянул мне в глаза, как бы проверяя истинную цену обещания, и вышел».
Одна из самых важных сцен книги – первое знакомство Коли с одиноким бобром. На бобровой ферме решают загадку – в последние дни у нескольких бобрят как бритвой разрезаны хвосты. Учитель биологии Матвей Ипполитович Шаповалов расследует это происшествие вместе с заведующим бобровой фермой Аристовым и зовет с собой Колю.
«…Я проснулся от стука дверей, скрипа половиц, шума шагов и удовлетворенного, почти мурлыкающего от этой удовлетворенности повизгивания Мины. Николай стоял посреди комнаты. Он сильно осунулся, был мокрый, грязный, в рваной рубашке и только одном ботинке.
Вся его фигура склонилась вправо под тяжестью большой клетки, которую он держал в руках; в клетке копошилось, трясло проволочные стенки нечто большое и сердитое.
К Колиным ногам жалась Мина; морда ее выражала важность, и это делало собаку похожей на маленького чиновника, вдруг оцененного по заслугам и поставленного во главе учреждения; переход от выслеживания мухоморов к настоящей охоте для собаки был, возможно, равносилен подобному служебному продвижению.
Николай поставил клетку на пол, стремительно выбежал, вернулся с охапкой ветвей и открыл дверцу клетки. Обитатель ее, который до того с шумом рвался на волю, замер, подозревая недоброе.
Слышно было его сердитое, прерывистое сопение.
Наконец он медленно вылез и сразу поднялся, принимай оборонительную позу. Это был мощный бобр; сейчас, когда он стоял на задних лапах, — высотой метр или метр с четвертью. Говорят, что, защищаясь, такой зверь способен справиться даже с волком.
У собаки шерсть поднялась дыбом; она залаяла, но попятилась.
— Мина! — повелительно окликнул Николай. Собака замолкла.
Бобр приподнял верхнюю губу и сильнее обнажил желтоватые резцы.
Николай продолжал стоять в одном ботинке. Выражение его похудевшего лица с широко раскрытыми глазами было одновременно испуганным и сияющим — выражение человека счастливого и еще не верящего в неожиданное счастье.
Босой ногой Коля пододвинул к бобру корм; тот сделал в ответ угрожающее движение и сильно ударил хвостом по полу.
Аристов спросил что-то шепотом. Николай молчал, словно не расслышал вопроса, потом, не спуская глаз с бобра, так же шепотом стал рассказывать, как он заметил этого зверя у вольера в речке, бросился за ним, потерял было след, но снова отыскал, увидел плотину на ручье за Холодным ключом и понял, что бобр оттуда.
Хатка оказалась на берегу, с тремя выходами под воду. Поставил силки у выходов, а собака лаем выгнала бобра из хатки.
— Так и поймал. Очень просто.
— А ботинок где? — спросил Аристов.
— Уплыл, — с тем же сияющим выражением лица неопределенно махнул рукой Николай. — Просто уплыл. Между прочим, новый; будет мне взбучка от Алексея.
Бобра с Холодного ключа на ферме знали. Года два назад погибла его бобриха; дети подросли и перебрались на самостоятельное житье в другие водоемы; оставшись одиноким, старый бобр, как и многие животные этой породы, не стал обзаводиться новой семьей. Но инстинкт звал его на люди, «на бобры», если можно так выразиться. Особенно сильно зверя, очевидно, тянуло к маленьким бобрятам. Это и заставляло его плыть от дому за несколько километров к бобровой ферме. Там характерным шипением, которое мы слышали, он подзывал бобрят. Когда, испуганные обликом одичалого своего родича, они бросались в бегство, старый бобр пробовал удержать хоть одного бобренка.
Резец вонзался в хвост; бобренок в отчаянном рывке бросался вперед, и острый резец образовывал ровный, словно ножевой разрез. Так рисовалась загадочная история ранения бобрят.
Когда Николай окончил, Аристов помедлил и негромко сказал:
— Мы тут посоветовались и решили премировать тебя этим самым бобром, тем более, зверь старый и хозяйственной ценности не представляет.
— Меня? Мне?.. — хрипло переспросил Николай, шагнул к бобру, наклонился к нему и стал гладить.
— Укусит! — крикнул я.
В самом деле, бобр сделал угрожающее движение, оскалил резцы, но в ту же секунду замер под рукой мальчика.
— Ты, это самое, действительно того, осторожнее, - пробормотал Аристов и, откашлявшись, добавил: - В личное пользование, конечно, передать не имеем права, никак не оформишь. Подарим вашему школьному кружку юннатов, под твое наблюдение и ответственность…».
«Мальчик выловил бобра… и как бы дал бобру клятву, что станет ему лучше, что жизнь этого бобра не пропадет даром; и теперь нарушить клятву для него невозможно», - точно уловил настроение и характер Коли один из героев повести.
Забота Коли о бобре возвращает мальчика к его экспериментам. Но теперь они наполнены другим смыслом – Коля стремится спасти бобров от вымирания. Новые идеи рождаются в его голове во время разговора с Аристовым.
«…Теперь, когда зверь находится под государственной охраной и его заново расселяют по стране, зачастую дело это губят не только браконьеры, но и сложившиеся издавна бобриные обычаи.
Зверь привык к приволью: у запруды обитает одна семья, хотя могли бы уместиться пять или шесть. Быстро «вырубив» заросли ив и осин, уничтожив травы, бобры движутся вниз по реке: не умирать же с голоду, пока деревья снова вырастут! С другой стороны, животноводы, расширяя луга, все ближе к берегам прижимают лесные полосы, осушают излюбленные бобром заболоченные низины…
— В борьбе с человеком бобр многое ли выиграет? — странно выразительным голосом продолжал Аристов. — Надо бы вывести новую породу, приспособленную к более плотному расселению, лучшему использованию природных ресурсов. Надо, а то ценнейшему этому виду придет такой же конец, как бизонам в Америке. Жалко...
— Так выведите эту породу! — от крайнего волнения даже поднимаясь со ступенек, перебил Коля.
— Попробуй! — вздохнул Аристов. — Вряд ли что выйдет... в ближайшее время.
— А если деревья вывести, которые растут быстро? Гораздо быстрее, чем осина? Это можно ведь? — в том же лихорадочном волнении, будто непременно сейчас, не откладывая ни на один день, надо найти выход, отвести от бобров смертельную опасность, продолжал Коля.
Аристов промолчал, может быть он и не обратил серьезного внимания на слова мальчика.
Но для Коли эти неожиданные проекты не были случайными, осужденными на забвение.
Мысль о выведении новых, стремительно растущих пород деревьев и трав, спасающих бобриный род, не оставляла его. Где только возможно, мальчик доставал книги по лесоводству и болотному луговодству, с жадностью прочитывая их одну за другой…
Читая книги, Коля все надежды возлагал то на одно дерево, то на другое. Сперва помыслы его занимали эвкалипты. Как и бобры, эти деревья любят болотистые, богатые влагой места. Природа словно специально для бобров создала эти добрые и могучие деревья. Если б только удалось вывести эвкалипты, растущие так же стремительно, как обычные, но приспособленные к средней полосе и обладающие корой, пригодной для бобриного желудка!
Если бы!.. Не оставляя мыслей об эвкалиптах, Коля увлекся тополями, затем мичуринским гибридом вишни с рябиной, какими-то особыми разновидностями ивы.
При помощи Шаповалова он достал в областном городе саженцы некоторых заинтересовавших его видов деревьев, нетерпеливо ожидая весны, когда можно будет пересадить растения на берег ручья.
Иногда, думая, что этого никто не видит, Коля носил свои саженцы к бобру, то ли давая время привыкнуть друг к другу растению и животному, которым, быть может, суждено существовать бок о бок столетия, то ли советуясь с бобром, желая проверить, что говорит инстинкт зверя. Он относил то один саженец, то другой. Возвращался Коля от бобра печальный и задумчивый.
Он и вообще день ото дня становился все задумчивее.
На полу выстроились десятки горшков, кадки, ящики с землей, из которых тянулись вверх слабые серые, буроватые и зеленые побеги. Некоторые ростки выбрасывали в тепло крошечные листочки; заглянув в окно, где белели заснеженные крыши, земля, спящий далекий лес, листочки исчезали.
Так же появлялись и исчезали надежды в душе Коли.
Сперва все казалось ему простым, но вдруг, как-то ночью, он понял, насколько это сложно, почти неразрешимо сложно.
Выводить новые породы! Но как это сделать?
Коля не охладел к своему миниатюрному лесу, но почувствовал себя полководцем, собравшим армию и не знающим, куда ее вести. Высадить деревья на берегу, а дальше что? Как заставить деревья меняться? Он начинал с конца, а надо было овладеть основами селекции, прежде чем пробовать внести что-то новое и сложное в лесное дело; конечно, это затянет работу, но что поделаешь, если иного выхода нет, говорил он себе.
Он взял у Шаповалова книги Мичурина, потом «Загадки наследственности» Пауля Каммерера, «Общую биологию» Гартмана и решил в будущем году самостоятельно повторить два опыта, которым селекционеры придавали большое значение: один опыт с мичуринской вегетативной гибридизацией, другой – старинный опыт Менделя, скрещивающего различные виды гороха…»
Автор открыто пишет в книге, обращенной к подросткам, о той борьбе в биологической науке, которая велась в конце 40-х – начале 50-х годов и затронула не только ученых, но и практиков – педагогов, селекционеров и даже детей из юннатских кружков.
Коля учится в школе, которую возглавляет замечательный старый педагог. Но на смену этому директору приходит другой, и Колины эксперименты не получают его поддержки.
За самостоятельные опыты с горохом мальчику запрещают ухаживать за бобром. «Горе, волнение за судьбу бобра, боязнь, что зверь вдруг заболеет и умрет… тоска по умному и непокорному существу, - эти горе и волнение были у Коли всепоглощающими. С бобром Колю соединяли самые сильные переживания короткой его жизни…»
Самые трагичные эпизоды книги – те, когда Коля стремится попасть к бобру, пытается преодолеть преграды, но не может этого сделать. Его беспокойство передается всем окружающим – не только брату, но и девочке Лене, которая помогала ему в опытах.
«…До вечера мы сидели на кухне, пили чай, говорили о всякой всячине. Коля в общем разговоре не участвовал. Время от времени он бормотал себе под нос отрывистые фразы: «Морковь ему нужна, вот что...»; «Это потому, что не гуляет...»; «Резцы подпилить, ему же месяца три резцы не подпиливали...»
Озабоченное его настроение передалось другим, и в конце концов все замолчали.
На дворе темнело. Освещенные луной елочки, казалось, покрылись инеем. Коля все чаще поднимался с табурета, подходил к дверям и возвращался, нетерпеливо поглядывая на Лену, словно он ждал ее ухода, чтобы осуществить какое-то решение, которому она могла помешать.
Лена сидела, прижавшись к холодной печке; не поднимая головы, она почувствовала нетерпеливый Колин взгляд и вдруг сказала:
— Если ты пойдешь куда, я с тобой, так и знай!
Коля приоткрыл рот с таким выражением, будто собирался ответить резкостью, но сдержался и пожал плечами:
— Воля твоя...
Он достал из ящика, где хранились овощи, несколько морковок, положил на стол, отобрал самые крупные, оранжево-красные, осмотрелся, снял было с гвоздя белую тряпку, но досадливо отбросил, вынул из шкафчика расшитое полотенце и тщательно завернул в него овощи.
Алексей следил за каждым движением брата, но молчал, очевидно раз и навсегда решив, что Коле не следует мешать, да и не помешаешь.
Однако лицо Алексея становилось все более растерянным. Он просительно и с надеждой поглядывал на Лену, как бы напоминая ей, что и она отвечает за Колю.
Лена сидела, по-прежнему понурившись и прижимаясь к холодной печке.
Коля развязал полотенце, упаковал в него еще несколько свекол, так же тщательно отобрав самые крепкие и спелые, снова завязал узелок и направился к дверям.
Лицо у него теперь было грустное и одновременно проясненное. Он походил на человека, который собирается в больницу к близкому другу и уже не имеет права давать волю тревоге, а обязан сделать так, чтобы самый вид его успокоил больного…»
По сути, повесть Шарова - книга об одиночестве. Подростковом и взрослом, одиночестве животного… Одиночестве самостоятельной мысли и идеи, одиночестве в любви… Неудачная любовь случилась в жизни Колиного брата. Жизнь его бывшей жены тоже несчастна и лишена смысла.
Но более всего тревожит автора судьба Коли – одухотворенного и непростого подростка. И слова старого директора Василия Лукича кажутся актуальными и сегодня, перекликаются с нашим нынешним днем:
«В детстве портят человека по преимуществу не атмосферой «вольницы», а насилием над нормальным развитием. Надо дать человеку «выколоситься»; лишних зерен не бывает. Напрасно беспокоитесь. И в будущем, когда детство кончится, не злоупотребляйте давлением. Не надо. Вот Антон Павлович Чехов говорил однажды: Выпусти двух человек па сцену и наблюдай за ними — получится пьеса, — что-то в таком роде. А выпусти их и повесь везде плакаты: «Того не делай», «На траве не валяйся», «Не рассуждай», «Соблюдай заповеди», грози им из-за каждого куста пальцем... Что получится?.. Я так думаю: два испуганных человека, а не пьеса. Какая там пьеса!..»![]()
![]()
![]()
