Я не ожидала, что текст превысит допустимое количество знаков и его придется делить на части. Начало тут
***
Работая вначале над эскизами к повести, я изображал разные моменты жизни Мересьева. Например, блуждание его в лесу с палкой, первые шаги по коридору госпиталя, танцы с Зиночкой и пр., и только после долгих поисков я понял, что моменты, где Мересьев превозмогает физическую боль, не должны сопровождаться рисунком. Обо всем этом читателям: великолепно рассказывает текст, а рисунок на такую тему был бы бестактным и противоречил бы общему возвышенному духу книги.
Я стремился представить героя так, чтобы не вызвать у читателя неверного чувства, чувства жалости, могущего только унизить достоинство человека.
Мне часто задавали вопрос, почему я не изобразил Мересьева делающим: первые шаги или шагающим по лесу с палкой.
В самом деле, представим себе, что я остановился бы (посчитав это справедливо большим: событием) на ) на моменте, когда протезист Зуев приносит Мересьеву отлично сделанные протезы, и изобразил бы, как Мересьев делает первый шаг. Любой читатель поймет, какую неловкость будет испытывать человек, делающий первый мучительный шаг на протезах и чувствующий, что за ним наблюдают л жалеют его.
Художник-иллюстратор должен быть другом героя книги, по-человечески понимать его чувства и переживания и передавать их та1шм образом, чтобы читатель вслед за художником полюбил этот образ.
Во время войны я лежал в госпитале и там сделал ряд зарисовок, одна из которых послужила основой для иллюстрации «Гангрена».
В госпитале никто из раненых не демонстрировал своих мучений. Напротив, испытывая огромнейшую физическую боль, боль¬ные стеснялись показывать свои страдания. Они приглушали стоны, натягивая на голову подушку, укрывая лицо, пряча голову в колени. Делая рисунки в госпитале, я заметил, что человеческое страдание психологически выразительней тогда, когда художник изображает его движением тела, а не показом лица, искаженного болью, - такой прием явился бы, мне кажется, натуралистическим.
Приведу пример. Когда на наших экранах демонстрировался фильм «Повесть о настоящем человеке», было много кинореклам, где изображался в состоянии крайнего изнеможения ползущий Мересьев, обросший, голодный, страшный, и над этим стояла надпись «Повесть о настоящем человеке». Выхваченное из всего действия картины изображение изможденного человека рядом с такой надписью грубо искажало смысл произведения. Читая «Повесть о настоящем человеке», каждый советский человек испытывает душевное волнение и гордость за моральную высоту чувств героев книги, и это результат эстетических качеств литературного произведения Б. Полевого. Художнику в своей работе следовало бы всемерно подчеркнуть именно эту сторону повести.
Надо прямо сказать, что рисунки, где я пытался изобразить Мересьева блуждающим с палкой или делающим первый шаг на протезах, противоречили эстетической сущности книги. Вот почему в своих иллюстрациях я отказался от подобных рисунков и посчитал возможным только однажды нарисовать Мересьева после аварии, в момент, когда он с выражением веры и надежды прислушивается :к звукам летящих самолетов. Выражение лица Мересьева, по моему замыслу, должно было быть в этом рисунке одухотворенным, озаренным светом надежды; в этом случае измученность не делала его лица жалким.
***
Не знаю, как, сложилась бы судьба Мересьева, если бы рядом не оказалось такого человека, каким был комиссар Воробьев. Комиссар поборол состояние безнадежности, в котором пребывал Мересьев в первые дни после операции, он помог ему укрепить веру и силу в борьбе за жизнь.
Во второй главе книги, где происходят основные действия и события, я счел нужным дать большее :количество рисунков. Это хотя и нарушало равномерность распределения рисунков и противоречило принятым нормам книжного оформления, но я считал необходимым выразить то, что вполне раскрывало духовное величие советских людей, замечательно показанное в книге В. Полевого.
Можно уметь рисовать, можно уметь тонко выражать внутреннее состояние героя, но если художник ранее не решит, что, где и как, в каких взаимодействиях живут и действуют его герои, то работа может быть примерно такой, как в театре игра хороших актеров при плохой режиссерской постановке. После рисунка второй главы - «Гангрена» - надо было показать развитие действия, показать ступени, по каким шло выздоровление Мересьева; переход от состояния угнетенности после операции к по¬степенному возврату чувства жизни. Этот процесс шел при моральной поддержке замечательного коллектива, при активном шефстве мудрого комиссара.
Этапы этого процесса я и хотел показать в своих иллюстрациях.
Первый рисунок изображает Мересьева после операции, уткнувшимся в подушку, в состоянии полного упадка сил. Первопланная фигура на этом рисунке - комиссар. Он был, как пишет Полевой, центром палаты и в этом рисунке изображен читающим вслух. Кажется, что он поглощен только чтением, но мы пони¬маем, что главная забота комиссара - Мересьев и что читает он специально ему, решив активно вмешаться в его жизнь, и мы верим в твердость занятых комиссаром позиций.
Далее, на рисунке «Ты ж советский человек?», комиссар пря¬мо обращается к Мересьеву, переходит на «ближний бой», показывая журнал, где описано мужество русского летчика.
В этом рисунке я много работал над тем, чтобы найти верное движение Мересьева, но мне все казалось неубедительным. Остановился на движении вытянутых назад рук, крепко сжимающих спинку кровати. Попробую объяснить, почему мне это показалось более всего убедительным. Пример, приведенный комиссаром, зажег в душе Мересьева искру надежды, заставил радостно за¬биться сердце. Он почувствовал прилив энергии, мечта вновь вернуться в строй окрылила его. Нужно было лежащему человеку придать широкое вольное движение, означающее подъем всех сил, и вместе с тем зрительно, как мне кажется, оно должно бы¬ло соответствовать натуре летчика, расправляющего свои руки, как птица крылья. Последний рисунок на эту тему изображал уже сидящего Мересьева, готовящегося к гимнастике, засучивающего рукава, готового к драке за жизнь, а сзади, как бы уходящий из действия, был изображен довольный, сделавший свое благородное дело комиссар.
Венцом победы комиссара я считаю то место книги, когда Мересьев выписывается из госпиталя и ступает на мостовую Москвы. Этот эпизод изображен у меня в рисунке к третьей главе книги, где Мересьев выходит из госпиталя, испытывая огромное чувство радости. К сожалению, мне не удалось найти верное решение, и потому рисунок выглядит будничным, без того волнения, которое должен был пережить в те минуты Мересьев. Позднее, работая над переизданием книги, я избрал совершенно другое решение этой темы. Я показываю, как больные и медсестры столпились на балконе и радостно машут Мересьеву, провожая своего друга в новый жизненный путь. Отношение коллектива к судьбе героя, мне кажется, дало принципиально верное звучание изображенной сцене и идейно связало ее с другими рисунками, где показана заинтересованность коллектива в судьбе Мересьева. В книге у автора сказано: «Раненые в синих, желтых, коричневых пижамах махали ему из окон руками, палками, костылями, что-то кричали, что-то советовали, напутствуя его». Когда я пробовал изобразить эту сцену в окне, то оно оказалось непомерно мало для такой массовой сцены. Кстати, у По-левого сказано, что выписывался Мересьев из госпиталя в разгаре лета, поэтому я счел лучшим для книги изобразить эту сцену на балконе, попросив автора в повторном издании книги добавить в этом месте одно слово.
***
Много было пробных этюдов к теме «В атаку». В этом рисунке надо было выразить решительность, :мужество, красоту подвига. Все это, конечно, сочетаемые вещи, но в практической работе было много ошибок. Когда, например, я старался передать скорость движения и рисовал большой наклон :кабины самолета, то создавалось впечатление крушения и очень плохо смотрелось лицо. Когда я делал меньший наклон кабины самолета и рисовал чет¬ко, стремясь конкретно дать выражение лица, то это мешало вы-разить динамику полета. Помещенный в книге рисунок так и не имеет цельности в решении этих моментов.
В рисунке, где Мересьев рассказывает Полевому свою боевую историю, мне так же долго не удавалось найти жест, убедительный для характеристики Мересьева. Как известно, дело происходило ночью в землянке. Мересьев лежит в постели (это, надо сказать, тоже не облегчало задачу), и найти жест соответственно характеру места, времени, состояния было очень трудно.
Всякий жест, найденный мной, передавал характер разговора, спора, в ином случае - рассказа об эпизоде боя, но не передавал повествования о мужественной борьбе летчика за свою жизнь и судьбу.
Руки, сжатые в кулаки, как бы державшие штурвал, дали жест, как мне кажется, наиболее выразительный. Эта выразительность усилилась и движениями записывающего Полевого. Накинутая на его плечи шинель, подложенная под тетрадку полевая сумка, сильно согнутое от неудобного сидения тело помогли правдивее выразить сцену этой замечательной встречи, давшей писателю материал для его повести.
***
Особенность книги Полевого в том, что изображенные в ней люди, по существу, являются героями, в дни трудных испытаний думающие друг о друге, помогающие друг другу, кровно заинтересованные в защите своей Родины.
Это повесть о высоком духовном и нравственном облике советских людей. Вот почему я решил в своих рисунках показать крупным планом не только героя книги - Мересьева, но и тех представителей нашего народа, которые помогли ему стать героем.
В дни Великой Отечественной войны проявление героизма не было единичным и случайным, а было широко распространенным, массовым явлением, вытекающим из сущности нашего, советского строя. Этой идее я стремился подчинить замысел каждого рисунка, это помогало мне находить решение и отбирать детали. В деталях мне хотелось находить черты, дополняющие и развивающие образ, показанный писателем, а не только копирующий его. Найдя деталь, художник должен определить ее место и значение. Например, работая над портретом протезиста Зуева, я понимал, что белый халат, надетый по всем правилам - завязками назад, - превратил бы его во врача. Но когда я этот же ха¬лат надел на модель завязками вперед, сразу же возникло впечатление, что перед нами посетитель. В рисунке, где Клавдия Михайловна приносит письма, вербы на столике дают понять, что действие происходит весной. Далее, в рассказе о деде Михайле у Полевого сказано, что он был хорошим хозяином, но там не сказано про немецкую каску, которую он приспособил в моем рисунке под котелок для картошки, не было сказано также и про уздечку, которую на рисунке старый дед чинит, готовясь к весен¬нему севу. Я считаю, что деталями художник может острее подчеркнуть внутреннюю сущность действующих лиц, их отношение к своему долгу, к Родине, к врагу, и в этом случае художник может быть самостоятельным.
![]()
Протезист Зуев
![]()
Много затруднений испытал я, работая над образами комиссара и профессора. Товарищи мои и родные, все принимали деятельное участие в поисках натурщиков. Несколько человек пробовал я на роль профессора, но все они были по типу очень академичны и сухи, без улыбки и юмора.
На помощь мне пришел сам автор, Б. Полевой. Он предложил поехать с ним в город Калинин, где жил профессор В. В. Успенский, образ которого писатель взял для своей повести. Со времени раннего детства на всю жизнь запомнился Полевому этот замечательный хирург.
Василий Васильевич очень радушно нас встретил и, несмотря на тяжелый недуг ( его мучили приступы грудной жабы), согласился позировать. В тот день я услышал много интересного. Живыми рассказами он сумел расширить впечатление, сложившееся у меня о нем по книге. Добротой и умом светились во вре¬мя рассказа его глаза, и мне хотелось так построить рисунок, чтобы его глаза были центром всей композиции. Так потом и решилась иллюстрация «Пошел».
Я живо представил себе, слушая его, как мог быть горд такой человек своей профессией хирурга, когда он чувствует себя в силах вернуть больного к жизни, деятельности, сотни раз победить смерть. Каким добром и счастьем должны быть озарены глаза, когда такой человек, как Мересьев, «гордыня человеческая», по выражению В. В. Успенского, делает на его глазах первые шаги!
После того как были закончены рисунки, я послал репродукции В. В. Успенскому и получил от него письмо, которое еще раз подтвердило мне необыкновенное обаяние этого человека.
Вот выдержка из этого письма, написанного на рецептных листках:
«А не ошибка ли, что один из мальчишек (у сосны) хватается за ствол дерева зимой голой рукой, без варежки? Или, быть может, он в расстройстве чувств? Один мальчик в варежках, а другой по бедности вышел в лес с босыми руками? Просто-на¬просто не имеет их в разграбленном хозяйстве или забыл? Или потерял? Уронил в намерении дать стрекача? А?»
Огромная внимательность чувствуется в простых словах это¬го письма. Прежде всего профессор обратил внимание, что у мальчонки одна рука без варежки, что ему холодно, и он болеет за это, тревожится и спрашивает меня, не ошибка ли это. Не забывчивость ли художника?
Получив это письмо, я невольно вспомнил письма, пришедшие в адрес «Огонька», и подумал: хорошо нам, советским художникам, иллюстрирующим книги, иметь таких героев и таких читателей.
![]()
Разговор комиссара с профессором
Большую трудность испытал я в работе над образом комиссара. У автора книги образ комиссара написан очень сильно; он сразу завоевывает любовь читателя глубиной своих человеческих качеств. Слова ero и поступки выражают огромное душевное благородство, силу воли и энергию.
Художнику легче изобразить героя в динамике боя, в экстазе схватки с врагом на горячем коне, а в повести В. Полевого, наоборот, комиссар изображен в тяжелом физическом состоянии. все время лежащим в кровати, опухшим, желтым. Таким образом, внешние черты героя существенно затрудняли работу. Нужно было передать облик человека, страдающего тяжелым недугом, но сильного своей душевной волей, красотой внутреннего мира. Многих натурщиков пробовал я для этого рисунка. Созданный в кино артистом Охлопковым образ комиссара очень :мне нравился, и я искал модель, близкую к этому образу. Основой для портретной характеристики комиссара был врач одной из поликлиник Москвы. Внешность его, как это было признано всеми моими товарищами, очень подходила для этой роли.
Надо сказать, что те образы в кинокартине, которые заслужили любовь и признание широкого зрителя, я в своих иллюстрациях старался делать тождественными. Это главным образом относилось к образам комиссара и Степана Ивановича. В рисунках, где я показываю Степана Ивановича, мне хотелось передать ту большую разницу во внешнем облике больных, какая бывает в период их пребывания в госпитале и в момент их выписки.
Находясь в госпитале, я сам наблюдал, как больные, несмотря на различие своих рангов и профессий, одетые в больничные пижамы, становятся одинаковыми и как до неузнаваемости меняется каждый из них, когда наступает счастливый час выздоровления и выхода из госпиталя.
Кто бывал в госпитале, тот и сам помнит, с каким нетерпением и нескрываемой радостью выписывающиеся из госпиталя скидывают с себя больничную одежду и с гордостью надевают старое, крещенное в боях обмундирование.
Вспомним Степана Ивановича, сидящего в палате у окна и думающего о своей далекой деревне. Сколько было в нем грусти, мечтательности и как преобразился этот же человек, когда выписывался из госпиталя и прощался со своим наставником -комиссаром. Военная форма как бы сразу натянула его мускулы, сделала его упругим, несгибаемым, готовым к бою!
Работал я над иллюстрациями в 1950 году и когда закончил их, то счел необходимым завершить эту книгу еще одним цветным рисунком.
Полевой писал свою повесть в 1946 году, не зная, где находится его герой и жив ли он. Теперь известно, что герой книги славно живет среди нас. Родина посылала его на Конгресс защиты мира, и его голос борца, пережившего в минувшей войне тяжелые испытания, страстно призывал к борьбе за мир, (Против войны. Вот почему я закончил повесть рисунком, изображающим Мересьева, уже штатского мирного человека, выступающим с три¬буны на площади в Варшаве.
После того как вышла книга, я очень интересовался мнением читателей о моих рисунках. Почти все, с кем мне удавалось говорить, считают этот последний цветной рисунок книги выпадающим по решению из общего стиля всех иллюстраций. Говорят, что он плакатен и поэтому разбивает стилевую цельность рисунков, хотя все считают нужным сохранить эту тему в повести. Работая над другим вариантом этой темы, я старался учесть замечания читателей.
Прошло много лет с тех пор, как я закончил работу над иллюстрациями к «Повести о настоящем человеке», и вот сейчас, просматривая рисунки в книге, я хочу многие из них дополнить и изменить. Мне кажется, что несколько портретно, иным получился у меня облик комиссара в цветном рисунке, когда он изображен с радионаушниками. Не вполне доволен я и портретом Клавдии Михайловны; ее хотелось бы видеть лучистей и прекрасней. Не получилась по настроению иллюстрация, где население деревни Плавни провожает на носилках Мересьева к самолету. Не удовлетворяет меня, несмотря на множество этюдов и вариантов, цветной рисунок, изображающий Мересьева, идущего в атаку. Пройдет еще время, и, наверное, новые недостатки обнаружатся в других рисунках; увидишь то, чего раньше не замечал.
представленная глава в формате пдф
альбом, если нужны полноразмерные фотографии
***
Работая вначале над эскизами к повести, я изображал разные моменты жизни Мересьева. Например, блуждание его в лесу с палкой, первые шаги по коридору госпиталя, танцы с Зиночкой и пр., и только после долгих поисков я понял, что моменты, где Мересьев превозмогает физическую боль, не должны сопровождаться рисунком. Обо всем этом читателям: великолепно рассказывает текст, а рисунок на такую тему был бы бестактным и противоречил бы общему возвышенному духу книги.
Я стремился представить героя так, чтобы не вызвать у читателя неверного чувства, чувства жалости, могущего только унизить достоинство человека.
Мне часто задавали вопрос, почему я не изобразил Мересьева делающим: первые шаги или шагающим по лесу с палкой.
В самом деле, представим себе, что я остановился бы (посчитав это справедливо большим: событием) на ) на моменте, когда протезист Зуев приносит Мересьеву отлично сделанные протезы, и изобразил бы, как Мересьев делает первый шаг. Любой читатель поймет, какую неловкость будет испытывать человек, делающий первый мучительный шаг на протезах и чувствующий, что за ним наблюдают л жалеют его.
Художник-иллюстратор должен быть другом героя книги, по-человечески понимать его чувства и переживания и передавать их та1шм образом, чтобы читатель вслед за художником полюбил этот образ.
Во время войны я лежал в госпитале и там сделал ряд зарисовок, одна из которых послужила основой для иллюстрации «Гангрена».
В госпитале никто из раненых не демонстрировал своих мучений. Напротив, испытывая огромнейшую физическую боль, боль¬ные стеснялись показывать свои страдания. Они приглушали стоны, натягивая на голову подушку, укрывая лицо, пряча голову в колени. Делая рисунки в госпитале, я заметил, что человеческое страдание психологически выразительней тогда, когда художник изображает его движением тела, а не показом лица, искаженного болью, - такой прием явился бы, мне кажется, натуралистическим.
Приведу пример. Когда на наших экранах демонстрировался фильм «Повесть о настоящем человеке», было много кинореклам, где изображался в состоянии крайнего изнеможения ползущий Мересьев, обросший, голодный, страшный, и над этим стояла надпись «Повесть о настоящем человеке». Выхваченное из всего действия картины изображение изможденного человека рядом с такой надписью грубо искажало смысл произведения. Читая «Повесть о настоящем человеке», каждый советский человек испытывает душевное волнение и гордость за моральную высоту чувств героев книги, и это результат эстетических качеств литературного произведения Б. Полевого. Художнику в своей работе следовало бы всемерно подчеркнуть именно эту сторону повести.
Надо прямо сказать, что рисунки, где я пытался изобразить Мересьева блуждающим с палкой или делающим первый шаг на протезах, противоречили эстетической сущности книги. Вот почему в своих иллюстрациях я отказался от подобных рисунков и посчитал возможным только однажды нарисовать Мересьева после аварии, в момент, когда он с выражением веры и надежды прислушивается :к звукам летящих самолетов. Выражение лица Мересьева, по моему замыслу, должно было быть в этом рисунке одухотворенным, озаренным светом надежды; в этом случае измученность не делала его лица жалким.
***
Не знаю, как, сложилась бы судьба Мересьева, если бы рядом не оказалось такого человека, каким был комиссар Воробьев. Комиссар поборол состояние безнадежности, в котором пребывал Мересьев в первые дни после операции, он помог ему укрепить веру и силу в борьбе за жизнь.
Во второй главе книги, где происходят основные действия и события, я счел нужным дать большее :количество рисунков. Это хотя и нарушало равномерность распределения рисунков и противоречило принятым нормам книжного оформления, но я считал необходимым выразить то, что вполне раскрывало духовное величие советских людей, замечательно показанное в книге В. Полевого.
Можно уметь рисовать, можно уметь тонко выражать внутреннее состояние героя, но если художник ранее не решит, что, где и как, в каких взаимодействиях живут и действуют его герои, то работа может быть примерно такой, как в театре игра хороших актеров при плохой режиссерской постановке. После рисунка второй главы - «Гангрена» - надо было показать развитие действия, показать ступени, по каким шло выздоровление Мересьева; переход от состояния угнетенности после операции к по¬степенному возврату чувства жизни. Этот процесс шел при моральной поддержке замечательного коллектива, при активном шефстве мудрого комиссара.
Этапы этого процесса я и хотел показать в своих иллюстрациях.
Первый рисунок изображает Мересьева после операции, уткнувшимся в подушку, в состоянии полного упадка сил. Первопланная фигура на этом рисунке - комиссар. Он был, как пишет Полевой, центром палаты и в этом рисунке изображен читающим вслух. Кажется, что он поглощен только чтением, но мы пони¬маем, что главная забота комиссара - Мересьев и что читает он специально ему, решив активно вмешаться в его жизнь, и мы верим в твердость занятых комиссаром позиций.
Далее, на рисунке «Ты ж советский человек?», комиссар пря¬мо обращается к Мересьеву, переходит на «ближний бой», показывая журнал, где описано мужество русского летчика.
В этом рисунке я много работал над тем, чтобы найти верное движение Мересьева, но мне все казалось неубедительным. Остановился на движении вытянутых назад рук, крепко сжимающих спинку кровати. Попробую объяснить, почему мне это показалось более всего убедительным. Пример, приведенный комиссаром, зажег в душе Мересьева искру надежды, заставил радостно за¬биться сердце. Он почувствовал прилив энергии, мечта вновь вернуться в строй окрылила его. Нужно было лежащему человеку придать широкое вольное движение, означающее подъем всех сил, и вместе с тем зрительно, как мне кажется, оно должно бы¬ло соответствовать натуре летчика, расправляющего свои руки, как птица крылья. Последний рисунок на эту тему изображал уже сидящего Мересьева, готовящегося к гимнастике, засучивающего рукава, готового к драке за жизнь, а сзади, как бы уходящий из действия, был изображен довольный, сделавший свое благородное дело комиссар.
Венцом победы комиссара я считаю то место книги, когда Мересьев выписывается из госпиталя и ступает на мостовую Москвы. Этот эпизод изображен у меня в рисунке к третьей главе книги, где Мересьев выходит из госпиталя, испытывая огромное чувство радости. К сожалению, мне не удалось найти верное решение, и потому рисунок выглядит будничным, без того волнения, которое должен был пережить в те минуты Мересьев. Позднее, работая над переизданием книги, я избрал совершенно другое решение этой темы. Я показываю, как больные и медсестры столпились на балконе и радостно машут Мересьеву, провожая своего друга в новый жизненный путь. Отношение коллектива к судьбе героя, мне кажется, дало принципиально верное звучание изображенной сцене и идейно связало ее с другими рисунками, где показана заинтересованность коллектива в судьбе Мересьева. В книге у автора сказано: «Раненые в синих, желтых, коричневых пижамах махали ему из окон руками, палками, костылями, что-то кричали, что-то советовали, напутствуя его». Когда я пробовал изобразить эту сцену в окне, то оно оказалось непомерно мало для такой массовой сцены. Кстати, у По-левого сказано, что выписывался Мересьев из госпиталя в разгаре лета, поэтому я счел лучшим для книги изобразить эту сцену на балконе, попросив автора в повторном издании книги добавить в этом месте одно слово.
***
Много было пробных этюдов к теме «В атаку». В этом рисунке надо было выразить решительность, :мужество, красоту подвига. Все это, конечно, сочетаемые вещи, но в практической работе было много ошибок. Когда, например, я старался передать скорость движения и рисовал большой наклон :кабины самолета, то создавалось впечатление крушения и очень плохо смотрелось лицо. Когда я делал меньший наклон кабины самолета и рисовал чет¬ко, стремясь конкретно дать выражение лица, то это мешало вы-разить динамику полета. Помещенный в книге рисунок так и не имеет цельности в решении этих моментов.
В рисунке, где Мересьев рассказывает Полевому свою боевую историю, мне так же долго не удавалось найти жест, убедительный для характеристики Мересьева. Как известно, дело происходило ночью в землянке. Мересьев лежит в постели (это, надо сказать, тоже не облегчало задачу), и найти жест соответственно характеру места, времени, состояния было очень трудно.
Всякий жест, найденный мной, передавал характер разговора, спора, в ином случае - рассказа об эпизоде боя, но не передавал повествования о мужественной борьбе летчика за свою жизнь и судьбу.
Руки, сжатые в кулаки, как бы державшие штурвал, дали жест, как мне кажется, наиболее выразительный. Эта выразительность усилилась и движениями записывающего Полевого. Накинутая на его плечи шинель, подложенная под тетрадку полевая сумка, сильно согнутое от неудобного сидения тело помогли правдивее выразить сцену этой замечательной встречи, давшей писателю материал для его повести.
***
Особенность книги Полевого в том, что изображенные в ней люди, по существу, являются героями, в дни трудных испытаний думающие друг о друге, помогающие друг другу, кровно заинтересованные в защите своей Родины.
Это повесть о высоком духовном и нравственном облике советских людей. Вот почему я решил в своих рисунках показать крупным планом не только героя книги - Мересьева, но и тех представителей нашего народа, которые помогли ему стать героем.
В дни Великой Отечественной войны проявление героизма не было единичным и случайным, а было широко распространенным, массовым явлением, вытекающим из сущности нашего, советского строя. Этой идее я стремился подчинить замысел каждого рисунка, это помогало мне находить решение и отбирать детали. В деталях мне хотелось находить черты, дополняющие и развивающие образ, показанный писателем, а не только копирующий его. Найдя деталь, художник должен определить ее место и значение. Например, работая над портретом протезиста Зуева, я понимал, что белый халат, надетый по всем правилам - завязками назад, - превратил бы его во врача. Но когда я этот же ха¬лат надел на модель завязками вперед, сразу же возникло впечатление, что перед нами посетитель. В рисунке, где Клавдия Михайловна приносит письма, вербы на столике дают понять, что действие происходит весной. Далее, в рассказе о деде Михайле у Полевого сказано, что он был хорошим хозяином, но там не сказано про немецкую каску, которую он приспособил в моем рисунке под котелок для картошки, не было сказано также и про уздечку, которую на рисунке старый дед чинит, готовясь к весен¬нему севу. Я считаю, что деталями художник может острее подчеркнуть внутреннюю сущность действующих лиц, их отношение к своему долгу, к Родине, к врагу, и в этом случае художник может быть самостоятельным.
Протезист Зуев
Много затруднений испытал я, работая над образами комиссара и профессора. Товарищи мои и родные, все принимали деятельное участие в поисках натурщиков. Несколько человек пробовал я на роль профессора, но все они были по типу очень академичны и сухи, без улыбки и юмора.
На помощь мне пришел сам автор, Б. Полевой. Он предложил поехать с ним в город Калинин, где жил профессор В. В. Успенский, образ которого писатель взял для своей повести. Со времени раннего детства на всю жизнь запомнился Полевому этот замечательный хирург.
Василий Васильевич очень радушно нас встретил и, несмотря на тяжелый недуг ( его мучили приступы грудной жабы), согласился позировать. В тот день я услышал много интересного. Живыми рассказами он сумел расширить впечатление, сложившееся у меня о нем по книге. Добротой и умом светились во вре¬мя рассказа его глаза, и мне хотелось так построить рисунок, чтобы его глаза были центром всей композиции. Так потом и решилась иллюстрация «Пошел».
Я живо представил себе, слушая его, как мог быть горд такой человек своей профессией хирурга, когда он чувствует себя в силах вернуть больного к жизни, деятельности, сотни раз победить смерть. Каким добром и счастьем должны быть озарены глаза, когда такой человек, как Мересьев, «гордыня человеческая», по выражению В. В. Успенского, делает на его глазах первые шаги!
После того как были закончены рисунки, я послал репродукции В. В. Успенскому и получил от него письмо, которое еще раз подтвердило мне необыкновенное обаяние этого человека.
Вот выдержка из этого письма, написанного на рецептных листках:
«А не ошибка ли, что один из мальчишек (у сосны) хватается за ствол дерева зимой голой рукой, без варежки? Или, быть может, он в расстройстве чувств? Один мальчик в варежках, а другой по бедности вышел в лес с босыми руками? Просто-на¬просто не имеет их в разграбленном хозяйстве или забыл? Или потерял? Уронил в намерении дать стрекача? А?»
Огромная внимательность чувствуется в простых словах это¬го письма. Прежде всего профессор обратил внимание, что у мальчонки одна рука без варежки, что ему холодно, и он болеет за это, тревожится и спрашивает меня, не ошибка ли это. Не забывчивость ли художника?
Получив это письмо, я невольно вспомнил письма, пришедшие в адрес «Огонька», и подумал: хорошо нам, советским художникам, иллюстрирующим книги, иметь таких героев и таких читателей.
Разговор комиссара с профессором
Большую трудность испытал я в работе над образом комиссара. У автора книги образ комиссара написан очень сильно; он сразу завоевывает любовь читателя глубиной своих человеческих качеств. Слова ero и поступки выражают огромное душевное благородство, силу воли и энергию.
Художнику легче изобразить героя в динамике боя, в экстазе схватки с врагом на горячем коне, а в повести В. Полевого, наоборот, комиссар изображен в тяжелом физическом состоянии. все время лежащим в кровати, опухшим, желтым. Таким образом, внешние черты героя существенно затрудняли работу. Нужно было передать облик человека, страдающего тяжелым недугом, но сильного своей душевной волей, красотой внутреннего мира. Многих натурщиков пробовал я для этого рисунка. Созданный в кино артистом Охлопковым образ комиссара очень :мне нравился, и я искал модель, близкую к этому образу. Основой для портретной характеристики комиссара был врач одной из поликлиник Москвы. Внешность его, как это было признано всеми моими товарищами, очень подходила для этой роли.
Надо сказать, что те образы в кинокартине, которые заслужили любовь и признание широкого зрителя, я в своих иллюстрациях старался делать тождественными. Это главным образом относилось к образам комиссара и Степана Ивановича. В рисунках, где я показываю Степана Ивановича, мне хотелось передать ту большую разницу во внешнем облике больных, какая бывает в период их пребывания в госпитале и в момент их выписки.
Находясь в госпитале, я сам наблюдал, как больные, несмотря на различие своих рангов и профессий, одетые в больничные пижамы, становятся одинаковыми и как до неузнаваемости меняется каждый из них, когда наступает счастливый час выздоровления и выхода из госпиталя.
Кто бывал в госпитале, тот и сам помнит, с каким нетерпением и нескрываемой радостью выписывающиеся из госпиталя скидывают с себя больничную одежду и с гордостью надевают старое, крещенное в боях обмундирование.
Вспомним Степана Ивановича, сидящего в палате у окна и думающего о своей далекой деревне. Сколько было в нем грусти, мечтательности и как преобразился этот же человек, когда выписывался из госпиталя и прощался со своим наставником -комиссаром. Военная форма как бы сразу натянула его мускулы, сделала его упругим, несгибаемым, готовым к бою!
Работал я над иллюстрациями в 1950 году и когда закончил их, то счел необходимым завершить эту книгу еще одним цветным рисунком.
Полевой писал свою повесть в 1946 году, не зная, где находится его герой и жив ли он. Теперь известно, что герой книги славно живет среди нас. Родина посылала его на Конгресс защиты мира, и его голос борца, пережившего в минувшей войне тяжелые испытания, страстно призывал к борьбе за мир, (Против войны. Вот почему я закончил повесть рисунком, изображающим Мересьева, уже штатского мирного человека, выступающим с три¬буны на площади в Варшаве.
После того как вышла книга, я очень интересовался мнением читателей о моих рисунках. Почти все, с кем мне удавалось говорить, считают этот последний цветной рисунок книги выпадающим по решению из общего стиля всех иллюстраций. Говорят, что он плакатен и поэтому разбивает стилевую цельность рисунков, хотя все считают нужным сохранить эту тему в повести. Работая над другим вариантом этой темы, я старался учесть замечания читателей.
Прошло много лет с тех пор, как я закончил работу над иллюстрациями к «Повести о настоящем человеке», и вот сейчас, просматривая рисунки в книге, я хочу многие из них дополнить и изменить. Мне кажется, что несколько портретно, иным получился у меня облик комиссара в цветном рисунке, когда он изображен с радионаушниками. Не вполне доволен я и портретом Клавдии Михайловны; ее хотелось бы видеть лучистей и прекрасней. Не получилась по настроению иллюстрация, где население деревни Плавни провожает на носилках Мересьева к самолету. Не удовлетворяет меня, несмотря на множество этюдов и вариантов, цветной рисунок, изображающий Мересьева, идущего в атаку. Пройдет еще время, и, наверное, новые недостатки обнаружатся в других рисунках; увидишь то, чего раньше не замечал.
представленная глава в формате пдф
альбом, если нужны полноразмерные фотографии