Рассказ для маленьких солдат

   Однажды вечером, когда мальчик лёг спать, в комнату вошли дедушка и бабушка. В руках они несли круглый свёрток в коричневой бумаге.
   – Спит, – сказала бабушка.
   – Ну, куда нам это повесить? – сказал дедушка, показывая на свёрток.
   – Над кроваткой, над его кроваткой, – зашептала бабушка.
   Но дедушка посмотрел на старый военный барабан и сказал:
   – Нет. Мы повесим его под барабаном нашего Ларика. Это хорошее место.
   Они развернули свёрток. И что же? В нём оказался новый жёлтый барабанчик с двумя деревянными палочками.
   Дедушка повесил его под большим барабаном, они полюбовались им, а потом ушли из комнаты…
   И тут мальчик открыл глаза.
   Он открыл глаза и засмеялся, потому что вовсе не спал, а притворялся. Он спрыгнул с кровати, босиком побежал туда, где висел новый жёлтый барабанчик, придвинул стул поближе к стене, вскарабкался на него и взял в руки барабанные палочки.
   Сначала он тихонько ударил по барабанчику лишь одной палочкой. И барабанчик весело откликнулся: трам-там!
   Тогда он ударил и второй палочкой. Барабанчик ответил ещё веселее: трам-там-там!
   Что за славный был барабан!
   И вдруг мальчик поднял глаза на большой военный барабан. Раньше, когда у него не было этих крепких деревянных палочек, он даже со стула не мог дотронуться до большого барабана. А теперь?
   Мальчик встал на цыпочки, потянулся вверх и крепко ударил палочкой по большому барабану. И барабан прогудел ему в ответ тихо и печально…

   Это было очень-очень давно. Тогда бабушка была ещё маленькой девочкой с толстыми косичками. И был у бабушки брат. Его звали Ларик. Это был весёлый, красивый и смелый мальчик. Он лучше всех играл в городки, быстрее всех бегал на коньках, и учился он тоже лучше всех.
   Ранней весной рабочие того города, где жил Ларик, стали собирать отряд, чтобы идти бороться за Советскую власть. Ларику тогда было тринадцать лет. Он пошёл к командиру отряда и сказал ему:
   – Запишите меня в отряд. Я тоже пойду драться с белыми.
   – А сколько тебе лет? – спросил командир.
   – Пятнадцать! – не моргнув ответил Ларик.
   – Будто? – спросил командир. И повторил снова: – Будто?
   – Да, – сказал Ларик.
   Но командир покачал головой:
   – Нет, нельзя, ты слишком молод…
   И Ларик должен был уйти ни с чем. И вдруг возле окна, на стуле, он увидел новый военный барабан. Барабан был красивый, с блестящим медным ободком, с туго натянутой кожей. Две деревянные палочки лежали рядом.
   Ларик остановился, посмотрел на барабан и сказал:
   – Я могу играть на барабане…
   – Неужели? – обрадовался командир. – А попробуй-ка!
   Ларик перекинул барабанные ремни через плечо, взял в руки палочки и ударил одной из них по тугому верху. Палочка отскочила, будто пружинная, а барабан ответил весёлым баском:
   – Бум!
   Ларик ударил другой палочкой.
   – Бум! – снова ответил барабан.
   И уж тогда Ларик стал барабанить двумя палочками.
   Ух, как они заплясали у него в руках! Они просто не знали удержу, они просто не могли остановиться. Они отбивали такую дробь, что хотелось встать, выпрямиться и шагать вперёд!
   Раз-два! Раз-два! Раз-два!
   И Ларик остался в отряде.
   На следующее утро отряд уезжал из города. Когда поезд тронулся, из открытых дверей теплушки раздалась весёлая песенка Ларика:

     Бам-бара-бам-бам,
     Бам-бам-бам!
     Впереди всех барабан,
     Командир и барабанщик.

   Ларик и барабан сразу стали товарищами. По утрам они просыпались раньше всех.
   – Здорово, приятель! – говорил Ларик своему барабану и легонько шлёпал его ладонью.
   Здо-ро-во! – гудел в ответ барабан. И они принимались за работу.
   В отряде не было даже горна. Ларик с барабаном были единственными музыкантами. По утрам они играли побудку:

     Бам-бара-бам,
     Бам-бам-бам!
     С добрым утром,
     Бам-бара-бам!

   Это была славная утренняя песня!
   Когда отряд шёл походным маршем, у них была припасена другая песня. Руки Ларика никогда не уставали, и голос барабана не умолкал всю дорогу. Бойцам было легче шагать по топким осенним дорогам. Подпевая своему барабану, они шли от привала к привалу, от привала к привалу…
   И вечером на привалах барабану тоже находилась работа. Только ему одному, конечно, справиться было трудно.
   Он только начинал:

     Эх! Бам-бара-бам,
     Бам-бара-бам!
     Веселей всех
     Барабан!

   Сразу же подхватывали деревянные ложки:

     И мы тоже ловко бьём,
     Бим-бири-бом,
     Бим-бири-бом!

   Потом вступали четыре гребешка:

     Не отстанем мы от вас,
     Бимс-бамс, бимс-бамс!

   И уже последние начинали губные гармошки.
   Вот это было веселье! Такой замечательный оркестр можно было слушать хоть всю ночь.
   Но была у барабана и Ларика ещё одна песня. И эта песня была самая громкая и самая нужная. Где бы ни были бойцы, они сразу узнавали голос своего барабана из тысячи других барабанных голосов. Да, если нужно было, Ларик умел бить тревогу…
   Прошла зима. Снова наступила весна. Ларику шёл уже пятнадцатый год. Красногвардейский отряд снова вернулся в тот город, где вырос Ларик. Красногвардейцы шли разведчиками впереди большой сильной армии, и враг убегал, прячась, скрываясь, нанося удары из-за угла.
   Отряд подошёл к городу поздно вечером. Было темно, и командир приказал остановиться на ночлег возле леса, недалеко от полотна железной дороги.
   – Целый год я не видал отца, матери и младшей сестрёнки, – сказал Ларик командиру. – Я даже не знаю, живы ли они. Можно их навестить? Они живут за тем леском.
   – Что ж, иди, – сказал командир.
   И Ларик пошёл.
   Он шёл и чуть слышно насвистывал. Под ногами в мелких весенних лужицах булькала вода. Было светло от луны. За спиной у Ларика висел его боевой товарищ – военный барабан. Узнают ли его дома? Нет, младшая сестрёнка, конечно, не узнает. Он нащупал в кармане два розовых пряника. Этот гостинец он давно припас для неё…
   Он подошёл к опушке. Как здесь было хорошо! Лес стоял тихий-тихий, весь посеребрённый лунным светом. Ларик остановился. От высокой ели падала тень. Ларик стоял, укрытый этой чёрной тенью.
   Вдруг тихо щёлкнула сухая ветка.
   Одна справа. Другая слева. За спиной…
   На опушку вышли люди. Их было много. Они шли длинной цепью. Винтовки наперевес. Двое остановились почти рядом с Лариком. На плечах белогвардейские погоны. Один офицер сказал другому очень тихо:
   – Часть солдат идёт со стороны леса. Другая – вдоль железнодорожной линии. Остальные заходят с тыла.
   – Мы замкнём их в кольцо и уничтожим, – сказал второй.
   И, крадучись, они прошли мимо.
   Это были враги.
   Ларик глубоко вздохнул. Он стоял в тени. Его не заметили. Ларик потёр ладонью горячий лоб. Всё понятно. Значит, часть солдат идёт из леса. Другие заходят с тыла. Часть – вдоль полотна железной дороги…
   Белые хотят замкнуть их отряд в кольцо и уничтожить. Нужно бежать туда, к своим, к красным. Нужно предупредить, и как можно скорее. Но разве он успеет? Они могут опередить его. Они могут поймать его по дороге…
   И Ларик повернул к себе свой боевой барабан, вынул из-за ремня деревянные палочки и, широко взмахнув руками, ударил по барабану.
   Тревога!
   Это прозвучало, как выстрел, как тысяча коротких ружейных залпов.
   Тревога!
   Весь лес откликнулся, загудел, забарабанил громким эхом, будто возле каждого дерева стоял маленький смелый барабанщик и бил в боевой барабан.
   Ларик стоял под елью и видел, как к нему со всех сторон устремились враги. Но он не двинулся с места. Он только колотил, колотил, колотил в барабан. Это была их последняя песня – песня боевой тревоги. И только когда что-то ударило Ларика в висок, и он упал, барабанные палочки сами выпали у него из рук…
   Ларик уже не мог видеть, как навстречу врагу с винтовками наперевес устремились красные бойцы и как побеждённый враг бежал и со стороны леса, и со стороны города, и оттуда, где блестели тонкие линии железнодорожного полотна.
   Утром в лесу снова стало тихо. Деревья, стряхивая капли влаги, поднимали к солнцу прозрачные верхушки, и только у старой ели широкие ветви лежали совсем на земле.
   Бойцы принесли Ларика домой. Глаза его были закрыты. Барабан был с ним. Только палочки остались в лесу, там, где они выпали у Ларика из рук.
   И барабан повесили на стену.
   Он прогудел последний раз – громко и печально, будто прощаясь со своим славным боевым товарищем.

   ... — Года четыре тому назад в это время, — начал доктор, — я посещал лекции в одном большом городе. Один из профессоров, человек общительный и любезный, хотя, пожалуй, чересчур уж практичный и упрямый, пригласил меня к себе в сочельник. Я с радостью принял приглашение: мне очень хотелось повидать одного из его сыновей, двенадцатилетнего мальчика, про которого говорили, что он очень талантлив. Боюсь даже сказать вам, сколько латинских стихов этот мальчик знал наизусть и сколько английских сам сочинил. Во-первых, вы захотели бы, чтобы я их повторил; во-вторых, я не знаток поэзии — ни латинской, ни английской. Но были знатоки, которые считали их замечательными для мальчика, и все предсказывали ему блестящую будущность. Все, кроме его отца. Иногда заговаривали об этом, он с. сомнением покачивал головой, потому что, как я уже говорил, это был человек практичный и деловой.
   В этот вечер у профессора собралось приятное общество. Были дети со всей округи, и среди них даровитый сын профессора, по имени Руперт. Худенький мальчонка, ростом с нашего Бобби, и такой же светловолосый и хрупкий как вот Флора. По словам отца, он не отличался крепким здоровьем; он редко бегал и играл с другими мальчиками, а предпочитал сидеть дома над книгами или сочинять свои стихи.
   Там была рождественская елка, точь-в-точь такая, как эта; мы смеялись и болтали, выкликая по именам детей, для которых висели подарки на дереве, и все были очень довольны и веселы, как вдруг кто-то из ребят вскрикнул от удивления и со смехом сказал:
   — А вот здесь есть что-то для Руперта; как вы думаете, что это такое?
Мы попытались отгадать.
   — Бювар.
   — Сочинения Мильтона.
   — Золотое перо.
   — Словарь рифм. Нет? Что же это, наконец?
   — Барабан!
   — Что? — переспросили все в один голос.
   — Барабан! И на нем имя Руперта.
   Так оно и было. Большой, блестящий, новенький, окованный медью барабан, а на нем бумажка с надписью «Для Руперта».
   Конечно, мы все расхохотались и нашли шутку очень остроумной. «Вот видишь, Руперт, ты должен прогреметь на весь мир!» — сказал один из гостей. «Вот пергамент для поэта», — сказал другой. «Последнее произведение Руперта в переплете из бараньей кожи», — вставил третий. «Сыграй нам какой-нибудь классический марш, Руперт», — предложил четвертый; и все в том же роде. Но Руперт был так огорчен, что не мог произнести ни слова; он краснел и бледнел, кусал губы, наконец разразился бурными рыданиями и выбежал из комнаты. Тогда гостям, которые шутили над ним, стало стыдно, и все стали спрашивать, кто повесил барабан. Но никто не знал, а если кто и знал, то, видя, как все внезапно прониклись сочувствием к впечатлительному мальчику, промолчал. Позвали даже слуг и спросили у них, но и те не имели представления о том, откуда взялся барабан. И — что самое странное — все заявляли, что не видели барабана на дереве до тех пор, пока его не сняли. Что я сам думаю? Ну, у меня есть на этот счет свое мнение. Но — никаких вопросов! Довольно вам знать, что в этот вечер Руперт больше не спустился в гостиную, и гости вскоре разошлись.
   Я совсем забыл об этом, так как весной вспыхнула гражданская война и я был назначен врачом в один из вновь сформированных полков. Но когда я направился на театр военных действий, мне пришлось проездом побывать в городе, где жил профессор, и там я с ним встретился. Мой первый вопрос был о Руперте.
   Профессор грустно покачал головой. «Он не совсем здоров, — сказал он, — с рождества, когда вы его видели, его состояние все ухудшается. Очень странная болезнь, — добавил он и назвал ее длинным латинским термином. — Очень редкий случай. Но, может быть, вы зайдете повидать Руперта сами, — предложил он, — это могло бы развлечь его и принести ему пользу».
   Я навестил профессора. Руперт лежал на диване, обложенный подушками. Кругом были раскиданы книги, а над головой, самым неподходящим образом, висел на гвозде тот самый барабан, о котором я вам рассказывал. Лицо у мальчика было худое и изможденное; на щеках горели красные пятна; широко раскрытые глаза ярко блестели. Он был рад меня видеть, а когда я сказал, куда еду, он засыпал меня бесчисленными вопросами о войне. Я думал, что совершенно отвлек его от болезненных, меланхолических фантазий, как вдруг он схватил меня за руку и притянул к себе.
   — Доктор, — прошептал Руперт, — вы не будете смеяться надо мной, если я вам что-то скажу?
   — Нет, — говорю, — конечно, нет.
   — Вы помните этот барабан? — спросил он, указывая на блестящую игрушку, висевшую на стене. — Вы ведь знаете, как он ко мне попал. Через несколько недель после рождества я лежал здесь и дремал, а барабан висел на стене, и вдруг я услышал, как он стал бить; сначала тихо и медленно, потом быстрей и громче, и, наконец, загрохотал на весь дом. Ночью я его опять услышал. Я никому не решился сказать про это, но с тех пор я слышу его каждую ночь.
   Он умолк и испытующе посмотрел на меня. — Иногда, — продолжал он, — барабан бьет тихо, иногда громко, но всякий раз темп ускоряется, и бой переходит в грохот, такой громкий и тревожный, что я озираюсь по сторонам, не сбежались ли ко мне в комнату люди спросить, в чем дело. Но мне кажется, доктор... мне кажется, — медленно повторил он, с болезненным любопытством вглядываясь в мое лицо, — что никто, кроме меня, его не слышит.
   Я тоже так думал, но спросил, не приходилось ли ему слышать барабанный бой в другие часы.
   — Раза два днем, — ответил он, — когда я читал или писал; и тогда он бил очень громко, точно сердился и старался отвлечь мое внимание от книг.
   Я посмотрел ему в лицо и пощупал пульс. Глаза у него лихорадочно блестели, пульс был неровный и учащенный. Я попытался объяснить ему, что он очень ослабел и что его чувства очень обострены, как это часто бывает в минуты слабости, и поэтому, когда он увлечется книгой или еще чем-нибудь и взволнуется или когда лежит усталый ночью, пульсация большой артерии кажется ему барабанным боем. Руперт слушал с печальной, недоверчивой улыбкой, но поблагодарил меня, и вскоре я ушел. Спускаясь по лестнице, я встретил профессора и высказал ему свое мнение... Впрочем, какое оно было — неважно.
   — Ему нужен свежий воздух и моцион, — сказал профессор, — и практическое знакомство с жизнью.
   Профессор был неплохой человек, но несколько раздражительный и нетерпеливый и думал, — как склонны думать многие умные люди, — что если он чего-нибудь не понимает, то это либо глупости, либо пустяки.
   В тот же день я уехал и в лихорадочной деятельности на полях сражений и в лазаретах совсем забыл маленького Руперта. Я о нем ничего больше не слышал, пока однажды не встретился в армии со школьным товарищем. Он знал профессора и рассказал мне, что Руперт совсем сошел с ума и в припадке безумия удрал из дому; найти его так и не удалось, и опасались, что он упал в реку и утонул.
   Можете себе представить, что в первое мгновение я был страшно потрясен, но, право же, я жил тогда среди сцен не менее ужасных и потрясающих, и некогда мне было горевать о судьбе бедного Руперта. Вскоре после того, как я получил это известие, произошло жестокое сражение, в котором была уничтожена часть нашей армии. Я получил предписание объехать поле сражения и помочь врачам разбитой дивизии, которые разрывались на части. Когда я добрался до сарая, где временно разместился лазарет, я сразу взялся за дело.
   Я подошел к рослому полному вермонтцу, который был тяжело ранен в оба бедра, но он стал просить меня оказать сперва помощь другим, более нуждающимся. Сначала я не обратил внимания на его просьбу (такое самопожертвование было обычным явлением в нашей армии); но он продолжал: «Ради бога, доктор, оставьте меня; тут есть маленький барабанщик нашего полка — совсем ребенок, — он умирает, если уже не умер. Осмотрите сначала его. Он лежит вон там. Он спас не одну жизнь. Сегодня утром во время общей паники он остался на посту и отстоял честь полка». Не столько смысл его слов — впрочем, их подтвердили другие раненые, лежавшие рядом, — сколько его тон произвел на меня сильное впечатление, и я поспешил туда, где рядом со своим барабаном лежал барабанщик. Достаточно мне было бросить на него только один взгляд... и — да, Боб, да, дети мои, — это был Руперт.
   Так-то! Не нужно было креста, начерченного мелом моими собратьями-врачами на грубых досках, на которых он лежал, чтобы понять, как необходима была ему немедленная помощь; и не нужно было пророческих слов вермонтца и вида влажных каштановых кудрей, слипшихся на бледном лбу, чтобы понять, что помощь опоздала.
   Я окликнул его по имени. Он раскрыл глаза — так широко, словно, подумалось мне, перед его взором уже стали витать иные видения, — и узнал меня.
   Он прошептал:
   — Я рад, что вы пришли; но не думаю, чтобы вы могли мне помочь.
   Я не мог лгать. Я ничего не мог ему сказать. Я только сжал его руку в своей, а он снова заговорил:
   — Но вы повидаете отца и попросите его простить меня. Во всем виноват я один. Я не сразу понял, зачем мне в тот сочельник подарили барабан, и почему он каждую ночь взывал ко мне, и что он говорил. Теперь я знаю. Дело сделано, и я доволен. Скажите отцу, что так лучше. Если бы я остался в живых, я бы его только огорчал и мучил. Что-то во мне говорит, что я поступил правильно.
   Мгновение он лежал молча, затем, стиснув мне руку, воскликнул:
   — Слушайте!
   Я прислушался, но не услышал ничего, кроме сдавленных стонов раненых.
   — Барабан, — прошептал Руперт, — неужели вы не слышите? Он зовет меня.
   Он протянул руку к барабану, точно хотел обнять его.
   — Слушайте, — продолжал он, — это утренняя зоря. Вот полки, выстроенные для смотра. Видите, как сверкают на солнце длинные ряды штыков? Лица солдат сияют... Они берут на караул... Вот идет генерал; но я не могу взглянуть ему в лицо: вокруг головы у него сияние. Он меня видит, он улыбается, это... — И с именем на устах, которое он знал с давних пор, Руперт устало вытянулся на досках и остался недвижим.
    Вот и все. И никаких вопросов; не все ли равно, что стало с барабаном? Кто это там хнычет? А ну-ка, где мои пилюли?